Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой - Александр Анатольевич Васькин

виски пополам с апельсиновым соком — коктейль! А художники, как известно, выпить любят. А кто не пьет?!

Стивенсы собирали не только русский авангард, представляя серьезную конкуренцию Костаки, но и современную русскую живопись, альтернативную соцреализму — нонконформистов. Главную скрипку играла Нина, мало чего понимавшая в искусстве, но державшая нос по ветру. Она оказалась на редкость деловой женщиной, даром что казачка из Оренбурга. Как остроумно заметил Валентин Воробьев, «героический советский народ супруги делили на две части — на умных и дураков. Дурак чтит уголовный кодекс и чаще всего попадает в неприятное положение — выговор с занесением в личное дело, исключение из партии, а то и тюремное заключение. Умный обходит кодекс, живет припеваючи и всегда выходит сухим из воды. Супруги решили, что в столице мирового коммунизма необходимо балансировать между этими двумя частями, и решительно пошли на встречу не только с бюрократами официальной прессы, но и с молодыми и беспокойными смутьянами».

Первым таким смутьяном оказался Василий Ситников — художник с большим приветом и хорошей биографией. В 1941 году его арестовали за любовь к рисованию. Всё бы ничего, только рисовал он цветочки да ягодки на немецких листовках, которые сбрасывали над Москвой с вражеских самолетов (а ведь действительно — больной человек! Он эти листовки дома хранил). Ситникову повезло — страсть к изобразительному творчеству расценили не как измену родине, а признали шизофренией и отправили счастливчика в Казанскую психбольницу на принудительное лечение, что, видимо, сказалось в дальнейшем на формировании художественного стиля самобытного художника. Он рассказывал, что пациенты психушки почти все перемерли с голодухи, он же выжил благодаря своей находчивости — ел лягушек и ужей из ближайшего пруда.

Ситников получил прозвище «Васька-фонарщик» (в Суриковском училище он мастерски показывал студентам слайды) и завел собственную частную школу — названную им ни много ни мало «академией» — в своей мастерской на Малой Лубянке, в старом деревянном доме-сарае. В учебе Ситников был Эйнштейном, заставляя своих питомцев отрекаться от всего, чему их уже успели научить в других местах. Выдерживали не все.

Русский самородок Ситников своим одеянием и поведением отдаленно напоминал Григория Распутина — в кирзовых сапогах, глаза хитрые, с бородой, в рубахе навыпуск, за которой трудно было скрыть мощное мужское достоинство. Нина наставила его на путь истинный, наказав рисовать огромные монастыри или Кремль в снежинках (которые ему мастерски удавались) и толпящийся вокруг них советский народ с мешками и баулами — как раз то, что нужно иностранным гостям, китч «а-ля рус». Такая рождественская открытка к 7 ноября. Она звала его «Васькой», порой не гнушаясь использовать его и как прислугу, и как любовника. Ситников мел двор, чистил камин. «Васька» не отказывался, выражая своей благодетельнице крайнюю признательность — ведь русско-американская барыня вывела его в люди не хуже иной заводской проходной. Ел за двоих, без обиняков просил: «Нина, дай борща пожрать!» — на что получал полную кастрюлю, из которой половником уплетал содержимое.

Ситников развлекался тем, что, приходя на прием в резиденцию американского посла в Спасопесковском переулке, брал с собой спичечную коробку с клопами, заранее собранными им у себя дома, и выпускал насекомых на волю. Так он выражал свое презрение к потенциальным покупателям. Высокую стоимость работ Ситникова помогли Нине Стивенс определить те же американцы, не видевшие ранее ничего подобного и сильно удивлявшиеся тому, что в Советском Союзе есть, оказывается, современные художники, создающие актуальное искусство, а не только Герасимов с Лактионовым. Один из авторитетнейших американцев — Эндрю Уайес, известный в США живописец-реалист, певец алабамской провинции, купил картину Ситникова «Пашня» и передал ее в дар Метрополитен-музею, открыв, таким образом, начало коллекции второго русского авангарда в этом музее.

С годами Нина значительно расширила круг коллекционируемых ею художников, пополнив его, к примеру, работами Лианозовской группы. Все это она продолжала демонстрировать гостям, число которых росло год от года, вывозила за границу, демонстрируя там современное русское искусство. «Конечно. Нина Андреевна Стивенс не была ни знатоком искусства, ни коллекционером в точном смысле этого слова. Ею двигали другие страсти, другие намерения. Не последнее место занимала мысль выгодно продать картины. Но, пожалуй, Нина была первой в Москве, кто до этого догадался, кто поверил в это искусство. В силу обстоятельств, она могла опробовать, и на весьма высоком уровне, какова значимость этих работ, выдержат ли они мировую конкуренцию. И имеют ли они перспективу. Как искусство и как предмет бизнеса. Объективно говоря, Нина Стивенс была первым связующим звеном между художниками и внешним по отношению к России миром, одной из первых она вывезла свою коллекцию в Штаты и там выставляла. И хоть это было еще слишком рано, слишком ново и денег больших она не заработала — ибо не пришло еще время для этого искусства, — но свое дело она сделала», — отмечает Брусиловский. А ведь великое дело — первым почуять золотоносную жилу! Кто первый встал, того и тапки, то есть художники…

Дом Стивенсов всегда был полон какими-то приживалами. Деловая женщина, Нина все пыталась прикормить молодых художников, способных принести практическую пользу в ее бизнесе — достать редкую икону у какой-нибудь бабки за гроши, найти прялку (мечту советского интеллигента-шестидесятника) или самовар с медалями, чегой-то нарисовать. Расплатиться она могла и жвачкой, и презервативами, и порножурналами, и даже одеждой секонд-хенд, опять же американской. На побегушках у нее были не только Ситников, но и так называемый его опекун предприимчивый Владимир Мороз (позднее загремевший в Лефортово), глухонемой Алексей Потешкин, малевавший «под Малевича» (его подделки, вывезенные в 1960-х годах в Штаты, отчасти поколебали авторитет Стивенсов), и авантюрист Виктор Луи (о нем отдельный разговор). Прошел через испытание Стивенсами и Брусиловский по кличке «Брусок».

Недолго продержался у них и молодой талантливый реставратор Алексей Смирнов, призванный Ниной сочинить предисловие к каталогу выставки русских авангардистов в Нью-Йорке в 1967 году, когда ей разрешили вывезти 80 работ: «Мадам, худощавая, стройная, в молодости была, очевидно, симпатичная и привлекательная, по-старомосковски простецкая и приветливая и житейски, несомненно, очень опытная и циничная. Семья ее, наверное, была из мещанско-купеческой среды. В комнатах второго этажа мелькала ее мама, невысокая полная старушка, старавшаяся не появляться на людях и, как я потом узнал, ядовитая на язык. Нина Андреевна держала маленьких брехливых курчавых собачонок, а пьяный Эдди все время придавливал их дверьми. “Эдмон опять собачку раздавил”, — сообщала мадам, и мы везли хоронить несчастное животное в лесу. У Стивенсов мне понравилась гостиная — метров восемьдесят, отделанная мореным деревом и устланная коврами, с диванами вдоль стен. Посреди гостиной стоял рояль палисандрового дерева, на стенах висели чиновые поясные иконы действительно рублевского